Рыцарь печального образа жизни,
ничто ещё не произошло вновь.
Для полноты дня не обрести франшизы,
лишь огрести по полной,
да всё в глаз – не в бровь.
Ледяные кочки присыпаны нежным
и светом сочащимся неживым,
брежнев казавшийся нам безбрежным
ушел на дно, и век как дым
заклубился вокруг Северной Арморуки,
гнездосвиватель кровообидеть соузнаваемых стёр.
Нежность ластится заламывать руки
под юбками всех твоих сестер.
Любознайку на немыслимый запад направить,
Нью-Йорк сити присел, пауком плетет –
счастье бьет, так что закрай оплавить
кумулятивного. Нет, не перелет!
Входное рваное, неближний берег –
вздорно распротерты высочайшие небеса,
домоседскому трудно распознается пеленг,
пыледуши дрожат на чаш весах.
Чашелистики трутся о лепестки чаши,
прутся от близости наперечет,
ничего отдельного – все тайники наши,
и весеннее вкрадчиво нам печет.
Течет чет/нечет. И нуль, как число четное,
одно на двоих – звонкой пощечиной.
Праздные ветры, листающие страницу за страницей,
приоткрывают то, что выгравировано в миге чёрствых,
в заветренном плюше, в скомканной ерунде.
Мы улетаем, мы давно уже за границей,
поблескиваем окислами в сплавленной неруде.
После всех тамошних раздевательств –
как умеротворящи затем здешние аэрокружения!
И таможенник не требует доказательств,
на любом осколке с печатью наши лежат отражения.
Сахарных косточек зазвучит ксилофон.
И спасительница мне прокричит: «Вон!»
Когда над жаркой птицей
вершится дикообряд,
когда взойдут светлолица,
когда знамения в ряд,
весна, чуть морщась от боли,
расчесывая колтун,
триумфом расправит воли
все свои сорок лун.
