Часто можно слышать упреки типа такого. Уж если вы рисуете на картине корабль, то он должен быть изображен с пониманием. Иначе любой мореход вас засмеет – для него ваше изображение будет таким же уродливым, как если бы вы по незнанию нарисовали собаку с пятью лапами.
Я думаю, что если художнику на картине понадобилось нарисовать у собаки пять лап, то это его дело. Это его личное восприятие, оно комплексное, и вряд ли он стоял перед картиной и вспоминал – пять лап у собаки или четыре? А потом поленился залезть в энциклопедию и пририсовал пятую. Скорее всего, художнику показалось, что тут уместнее нарисовать пять лап. Так собака более всего соответствовала той, которую он представлял. В мире его картины у собаки пять лап, и если картина хорошая, то это хорошо.
А еще мне нравится рисовать картины (и вообще нравятся такие картины) у которых нет продолжения. Рамка изображения – это конец вселенной, ее край, за ней в принципе ничего существовать не может. И лицо, изображенное именно в таком ракурсе, никак не может быть повернуто. Если бы кто-то попытался это сделать, он тут же убил эту картину, полностью бы разрушил ее внутреннюю структуру, упрощенно говоря – композицию. Именно так – красиво, именно так – правильно. И если начать исправлять, с целью сделать изображение жизнеспособным за пределами рамки, без одежды, под другим углом, то получится уже другая картина, скорее всего, гораздо хуже первоначальной.
У Венеры Милосской нет внутренностей, у «Золушки» нет продолжения, «Ежик в тумане» не ест червей. Иногда внутренности интересны и даже красивы, забавно бывает досочинить, что там было у Золушки после свадьбы, ежи не могут жить без червей, но это вне вселенной произведения искусства. В ней свои законы и, как правило, очень тонко настроенные. Может быть, искусство тем и хорошо, что оно не тонет в этих бесконечных уровнях смысла и знания. Оно – как основательно прибранная комната, где все на своем месте, и есть уверенность, что за дверцами шкафа не обнаружатся вываливающиеся кишки мятой одежды, а под кровать не заметена пыль.
Прекрасного застывшие фрагменты,
их не домыслить, не дорисовать,
и по своим орбитам как планеты
вращаются. Не будем нос совать.
Нам все равно луну не положить в карман,
попытка ухватить разрушит весь обман.
Вот-вот. Человеческое сознание обладает чудесным свойством улавливать «состояние в целом», весь комплекс, образ. Но в то же время может действовать и как прибор, который «измеряет», т.е. заставляет образ коллапсировать к чему-то конкретному. Крайний случай – искусствоведы, все их рассуждения сплошные измерения. Интересно еще и то, что рассуждать об образе, о цельном художественном произведении, в принципе возможно, но это должны быть тоже образы. Ну, что-то вроде рэнга-переписки, стихотворением на стихотворение.
Я думаю, что если художнику на картине понадобилось нарисовать у собаки пять лап, то это его дело. Это его личное восприятие, оно комплексное, и вряд ли он стоял перед картиной и вспоминал – пять лап у собаки или четыре? А потом поленился залезть в энциклопедию и пририсовал пятую. Скорее всего, художнику показалось, что тут уместнее нарисовать пять лап. Так собака более всего соответствовала той, которую он представлял. В мире его картины у собаки пять лап, и если картина хорошая, то это хорошо.
А еще мне нравится рисовать картины (и вообще нравятся такие картины) у которых нет продолжения. Рамка изображения – это конец вселенной, ее край, за ней в принципе ничего существовать не может. И лицо, изображенное именно в таком ракурсе, никак не может быть повернуто. Если бы кто-то попытался это сделать, он тут же убил эту картину, полностью бы разрушил ее внутреннюю структуру, упрощенно говоря – композицию. Именно так – красиво, именно так – правильно. И если начать исправлять, с целью сделать изображение жизнеспособным за пределами рамки, без одежды, под другим углом, то получится уже другая картина, скорее всего, гораздо хуже первоначальной.
У Венеры Милосской нет внутренностей, у «Золушки» нет продолжения, «Ежик в тумане» не ест червей. Иногда внутренности интересны и даже красивы, забавно бывает досочинить, что там было у Золушки после свадьбы, ежи не могут жить без червей, но это вне вселенной произведения искусства. В ней свои законы и, как правило, очень тонко настроенные. Может быть, искусство тем и хорошо, что оно не тонет в этих бесконечных уровнях смысла и знания. Оно – как основательно прибранная комната, где все на своем месте, и есть уверенность, что за дверцами шкафа не обнаружатся вываливающиеся кишки мятой одежды, а под кровать не заметена пыль.
Прекрасного застывшие фрагменты,
их не домыслить, не дорисовать,
и по своим орбитам как планеты
вращаются. Не будем нос совать.
Нам все равно луну не положить в карман,
попытка ухватить разрушит весь обман.
Вот-вот. Человеческое сознание обладает чудесным свойством улавливать «состояние в целом», весь комплекс, образ. Но в то же время может действовать и как прибор, который «измеряет», т.е. заставляет образ коллапсировать к чему-то конкретному. Крайний случай – искусствоведы, все их рассуждения сплошные измерения. Интересно еще и то, что рассуждать об образе, о цельном художественном произведении, в принципе возможно, но это должны быть тоже образы. Ну, что-то вроде рэнга-переписки, стихотворением на стихотворение.