Л. Юзефович, «Самодержец пустыни. Барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг и мир, в котором он жил».
«… В том виде, в каком он излагал эту идею, она банальна, но убеждения, заставляющие людей идти на смерть, редко отличаются оригинальностью».
«… Ходили слухи, будто он, зная слабость своего хозяина, подкупил известную в Урге гадалку, полубурятку-полуцыганку, и та предсказала Унгерну, что он будет жить до тех пор, покуда жив Бурдуковский. Этим он обезопасил себя и от смерти по приказу барона, подвластного диким приступам гнева, и от вражеской пули. Всем в дивизии приказано было беречь его как зеницу ока».
«… Унгерн нуждался в нем, как всякий отягощенный грехами человек нуждается в себе подобном и в то же время несравненно худшем, чем он сам, чтобы на его фоне ощущать себя не исключением, а нормой».
«… «Серебристая пыль струилась над сугробами и заметала конский след. Как призрачные тени, наступающие колонны быстро приближались к Урге…» – пишет Аноним в характерном, нервно-приподнятом стиле 1920-х годов, когда на фоне НЭПа с его торжеством пошлости по одну сторону советской границы, эмигрантского прозябания – по другую, недавнее прошлое равно для красных и белых подернулось романтическим флером».
«… Как для истинного кавалериста-воина, в его жизни деньги и сама жизнь не имели довлеющей ценности. Это давало ему право повелевать людьми, подверженными тому и другому».
«… Обычно из окна Зеленого дворца свисала толстая красная веревка, сплетенная из конского волоса и верблюжьей шерсти; она тянулась через двор до внешней ограды, откуда свешивалась вниз. Когда другой её конец держал Богдо-гэген, к ограде на коленях подползали паломники, чтобы за определенную плату прикоснуться к веревке и через неё вступить в физический контакт с хутухтой, получив тем самым его благословение и помощь в делах».
«… На русских тибетцы произвели неизгладимое впечатление тем, что в качестве чаш для еды и питья употребляли оправленные в серебро черепа «своих врагов». За посуду, видимо, принимали имевшиеся в них «габалы» – ритуальные сосуды из человеческих черепов, используемые при некоторых религиозных церемониях».
«… Прирожденные фаталисты, монголы полагали, что особого рода прорицания, по-монгольски – «туку», обязательно предшествуют всем значительным событиям, иначе их роль в истории минимальна. Не будучи предсказаны, они даже при своей кажущейся масштабности остаются иллюзорными, не способными повлиять на ход вещей, ведь если в них есть духовная составляющая, значит она существовала всегда как часть общего божественного замысла и не могла не быть открыта провидцу-праведнику».
«… В мифологии евроазиатских народов север – это страна мертвых, оттуда и должны вернуться в мир великие герои прошлого, но для монголов потусторонний мир парадоксально слился с Россией».
«… В одном случае «кровавый барон» представал божеством, в другом – демоническим безумцем, но в данном пункте кочевник-буддист не слишком отличался от русского интеллигента. Они по-разному драпировали реальное зло, но делали это с одинаковой целью – защититься от ужаса жизни, который просто так, в грубой наготе, нормальному человеку принять и пережить невозможно».
«Из хорошего железа гвозди не делают, делают из худого. Доброго человека в солдаты не берут, берут худого».
«… Шутил он крайне редко, сотни страниц воспоминаний о нем сохранили всего несколько мрачных острот, неизменно связанных с возможностью смерти тех, кто становился объектом его юмора».
«… Ни шашки, ни револьвера Унгерн не носил, но не в качестве буддиста, как полагали некоторые, а из опасения в гневе пристрелить или зарубить кого-то из своих».
«… Война, кровь, упоение опасностью, постоянная близость своей и чужой смерти давали такое острое чувство полноты жизни, что по сравнению с ним сексуальные переживания были всего лишь имитацией этого чувства, дешевым эрзацем для тех, кто не способен к наслаждениям более возвышенным».
«… Тот же мемуарист рассказывает, что Унгерн любил абсолютно один, без спутников и без конвоя, «для отдыха» вечерами ездить верхом по окружавшим военный городок сопкам, где всюду валялись черепа, скелеты и гниющие части обглоданных волками тел. Причём у этих его одиноких прогулок было подобие цели: где-то здесь, в лесу, обитал филин, чьё «всегдашнее местопребывание» барон хорошо знал и обязательно проезжал возле. Однажды вечером, то ли не услышав привычного уханья, то ли ещё по какой-то причине Унгерн решил, что его любимец болен. Встревожившись, он прискакал в посёлок, вызвал дивизионного ветеринара и велел ему немедленно отправляться в сопки, найти филина и лечить его».
«… Видимо, понадобилась временная дистанция, чтобы увидеть в нём признаки безумия, замечаемые и раньше, но на фоне ирреальной действительности тех лет казавшиеся незначительным отклонением от нормы. Инфернальная фигура барона вызывала почти суеверный ужас, притуплявший естественное чувство границы между человеком просто неуравновешенным и душевнобольным».
«… Унгерн, видимо, подобно Томасу Манну, призывавшему войну как «очищение и кару», надеялся, что в стальном вихре исчезнет лицемерная буржуазная культура Запада, что сила положит конец власти капитала, материализма и избирательной урны».
«… Человек параноического склада рассматривает себя как единственно живого, существующего в окружении фантомов, по отношению к которым позволено всё, поскольку они есть лишь эманация неких сил и начал, а не такие же люди, как он сам».