Николай жил в сердце. Оно мерно двигалось как морской прибой, иногда его трепал шторм, иногда оно почти засыпало и лениво вздрагивало, переливалось и перекатывалось, будто не желая отказываться от старой привычки. Чудеснее всего в этом домике были окна. Одни открывались по стенам, и тогда Николай мог болтать с приятелями, спорить с начальством, слушать доносившуюся с улицы музыку. Было и окно вниз, оттуда веяло какой-то странной смесью холода и жара. Взглянув в него, можно было увидеть, на какой головокружительной высоте висит сердце. Голова у Николая, в самом деле, начинала кружиться, и он уже не понимал, то ли смотрит из окна в пропасть, то ли подглядывает в сердце через нижнее окно и видит там себя. А можно было еще подняться на мансарду и открыть окно вверх. И тогда Николая пронизывало таким нестерпимым счастьем, что он быстро (но осторожно, чтобы невзначай не хлопнуть) закрывал раму и долго сидел на лесенке, ощущая, как легкий сквозняк сбегает по ступенькам в глубину сердца.
Ты залетишь в чердачное окно, поднимешь взмахом крыльев тучи пыли, ну что, со смехом спросишь, позабыли, что так бывает? Не влетал никто? Стучался дождик, ветер петли рвал, снежинки робко по стеклу шуршали, а мы свои житейские решали проблемы или что там? Переврал нам календарь, смешенье дней его, ах сколько было, не было всего, и сколько счастья растворимого в осадке! Мы жили и скучали для него, чтобы в урочный час поцеловать легко, и надкусить абхазский кисло-сладкий.
