* «По-английски я не знаю, где было данное слово до того, как оно попало ко мне в рот. Я понятия не имею, что оно делало и где было раньше. Это как детский ужас, когда мама тебе говорит: «Положи немедленно! Ты не знаешь, где была эта вилка! Вымой вилку!» Английские слова для меня одинаково стерильны».
* «Мой двоюродный брат-социолог, который живет в Новосибирске, как-то сказал: «Как ты можешь там жить? Что ты там вообще понимаешь? Ты же никакую популярную музыку в такси не понимаешь». В России – другое дело: там из этой чудовищной музыки ларьков вдруг могли произрасти чудеса.
На протяжении моей американской жизни я все-таки освоила несколько таких микрогрибниц. Одна из них – это детский язык, поскольку я наблюдаю за произрастанием своей дочери Фроси, и это огромная часть моего английского языка. Так что мой английский состоит, с одной стороны, из языка Фроси, что очень смешно, а с другой – из академа».
* «Это понятие все время меняется. Нью-Йорк мне кажется местом жизни в чудовищном разнообразии ее форм – поэтому он многим кажется дискомфортным. Там нужно все время меняться, приноравливаться, все время ему учиться. Человек учится только через дискомфорт – это главная идея педагогики».
* «Кстати, тогда я написала стишок, принесший мне ту жалкую славу, которая только и может быть у жалкого русского поэта. Стишок начинается со слов: «Погиб поэт. Точнее – он подох». Самое смешное во всей этой истории, что тогда в первый и последний раз в жизни моим творчеством заинтересовался Рейн. Он нашел меня и сказал: «Ну ты даешь»! Смешно. Он был очень недоволен».
* «... В музей Метрополитен оттуда нужно было ехать на метро полтора часа. Я вставала, мы с Алечкой завтракали, и я ехала полтора часа на метро. Но мне это не было трудно – наоборот, как-то понятно».
* «... а тогда во всем этом было что-то мрачное и, как ни странно, узнаваемое – как начало февраля в Питере. А поскольку узнаваемо, то дорого и любимо. Все мы ищем чего-то узнаваемого. Недавно я где-то прочитала, что любовь – это узнавание того, что уже было».
* «... и мрамора тебе, ни полудрагоценных камней, ни пейзанок, вяжущих снопы. В Нью-Йорке даже крыса в метро идет по своим делам».
* «Работать официанткой и ухаживать за инвалидами было не особенно комфортно, потому что я ничего не умела, А когда меня нанимали на работу по уходу за инвалидами, меня чуть было не забраковали из-за языкового барьера. Инвалидом в данной ситуации была я сама».
* * *
Это не я сижу на балконе в осенний зной.
Это ты здесь сидишь, один в колченогом кресле.
Потому что, войдя в меня, ты обернулся мной.
Вот разгадка: движенья умерли – slash – воскресли!
И как сам себя человек не помнит, так изнутри
Я тебя не помню. Но тот, кто глядит снаружи
На меня, тот видит мыльные пузыри
Твоих крупных черт, парящие в адской стуже
Невниманья к нашим призракам, снам, теням,
Ко всему, чем мир наполнен, как маслом банка,
Так что рыбий жир сочится по простыням
И стекает потом по лбу удалого панка
В Сан-Францискский полдень, когда, притворившись мной,
Ты бредёшь по улице с детским названьем "Рынок"
И вдыхаешь мир, недоступный тебе – блажной –
Даже порами рыжих, дешёвых моих ботинок.