– A poor torn heart, a tattered heart, that sat it down to rest – услышал Шура Фионов.
Голос был спокойный и печальный. Не то чтобы он шел от пряника, но пряник казался неким центром, что притягивал этот голос, тянул его как нить, наматывал клубком слово за словом.
– Вы не кажетесь особенно рваным, и эта изморось вам очень идет, – Шура Фионов чувствовал, что нужно что-то сказать, что молчать ни в коем случае нельзя, так что приходилось лепетать первое, что приходило на ум, всякую глупость.
– У тебя вот морда тоже вся в измороси, – ответил Пряник сварливо, – и не похоже, чтобы тебе было особенно приятно!
– Извините, – сказал Шура Фионов, – я попробую иначе:
... но сердце бедное, его – покрыло серебро,
лишь на ступеньке угасать, не биться о ребро.
– Про лохмотья ничего не сказал, – заметил Пряник уже, как показалось, примирительно.
– Nor noticed that the ebbing day flowed silver to the west – откликнулся голос, и Шура Фионов заметил, что так и есть – солнце уже скрылось за крышей дома, возвышавшегося на косогоре как крепость или как рыцарский замок. Дело шло к вечеру.
– Я тут, между прочим, уже почти сутки лежу, все созвездия до дыр засмотрел, – сказал Пряник.
– Им все деньги подавай, «рублевочку», как это они выражаются – продолжил он, – ну на крайняк сигареты. Добрая была бабулька, вытащила меня из сумки, пожалела «дочку». И ведь даже не откусила! Швырнуть, правда, сразу побоялась. Сунула в карман, а потом, под вечер и выбросила. Сколько на меня всего налипло! И это был не иней! Так что может тут и лучше... Птицы уже прилетали. Ворона. Вон тут сбоку поковыряла. Вдруг кому расскажет? Но тут все сытые. И нищие, и птицы. А бабульке назад в сумку не прыгнешь.
– Nor noticed night did soft descend, nor constellation burn, – тот, кому принадлежал этот райский голос, видно не хотел разговаривать ни про нищих, ни про ворон, а снова плавно выводил разговор на созвездия.
– А я давно созвездий не видел, – признался Шура Фионов. Раньше тут был другой склон, с него кое-что можно было рассмотреть. Орион во всяком случае. Лебедя. Теперь там – большой дом, фонари. Световой мусор, как говорится. Кассиопею, был случай, разглядел, а так... Жалко созвездий, но теперь за ними нужно куда-то ехать...
– Ага, или тупо примерзнуть к лестнице, – буркнул Пряник.
– Intent opon a vision of latitudes unknown, – нить дрогнула и легла на Пряник еще одним витком.
Шура же Фионов немного подумал и сказал, ни к кому особо не обращаясь, но в надежде, что это может быть интересно как Прянику, так и хозяину нежного голоса:
... и что его носило, закрыть не может рот –
чтобы душа достигла невиданных широт.
– Намекаешь, что типа помер, буду теперь комком рядом с этим нужником лежать? Типа выполз всем напоказ? А у меня внутри, между прочим, ваниль...
Пряник осекся, так как получалось двусмысленно и комично. Это его только разозлило. Рядом, в самом деле, располагался сложенная из силикатного кирпича будка нужника, точно торчащая из земли верхушка трубы тонущего крематория. Адская печь сегодня не дымила, возможно, даже ад замерз.
– Слушай, а может ты меня съешь? – в голосе Пряника впервые послышалось что-то жалкое.
Шура Фионов не сразу нашелся, что сказать, но потом само это место, эта улица, дала ему силу, напомнила давнюю историю, которой как раз пора было поделиться.
– Эх, Пряник… – начал он медленно, подбирая слова как можно аккуратнее. – Шел я этой улицей десяток лет назад. Был полдень, и улица была почти пустая, как обычно в это время суток. Нарядные коттеджи только-только отстроили, и они стояли вперемешку со всякими полуразвалившимися лачугами. А колледж, как и сейчас, был окружен черным металлическим забором. Вот в районе этого забора и выползла бабулька. Маленькая и тоненькая, в каком-то сереньком пальто. На ногах у неё были очень яркие зеленые носки и тапки. Аккуратно, держась за забор, соскользнула с небольшой кочки и остановилась, ухватившись одной рукой за прутья забора. Через некоторое время я с ней поравнялся. И тут она меня окликнула. Улыбалась во весь рот, украшенный золотыми зубами, сказала, что хочет меня угостить. Долго пыталась что-то вытащить из кармана. Наконец ей это удалось. И протянула мне три соленых огурца, завернутые в полиэтиленовый пакет. «Хорошие, – говорит, – огурчики. Поешьте!» Я тоже заулыбался, поблагодарил, взял пакет, засунул его в сумку и пошел дальше. Не потребовалось много времени, что бы я понял, что оказался в нелегкой ситуации. Было ясно, что есть огурцы, полученные от незнакомой бабушки, я не буду. Я даже на базаре ничего такого купить не могу. В то же время выбросить на помойку такой трогательный подарок тоже очень сложно. Отложить проблему, засунув огурцы в холодильник, показалось еще хуже. Всё это было очень глупо. То есть, как бы я ни поступил, получалось неважно. Так я шел и думал. Огурцы лежали в сумке. Потом решил сделать что-нибудь быстро. Свернул с тротуара в очередную подворотню, поднялся по лесенке мимо заломленных под прямым углом труб и увидел подходящий бордюр. Остановился, огляделся, вынул огурцы и положил аккуратно на камушек. И пошел дальше.
– Значит, буду ждать ворону… Вдруг вернется?
И тут на выручку пришел голос. Теперь он был теплый и одновременно звонкий, а его нить напоминала натянутую струну, а смычок уже начал свое простое движение:
The angels, happening that way this dusty heart espied.
Tenderly took it up from toil and carried it to God.
А Шура Фионов, точно хватаясь за смычок, пытаясь показать, что и он тут что-то может сделать, как-то всё-таки помочь, подпел несколько фальшиво:
... но не ворона – ангел, сдул ледяную пыль,
а то боялось сердце, что бог его забыл.
– Лучше бы ты съел те огурцы, – задумчиво сказал Пряник. – Так и будешь всю жизнь на бордюрчик класть.
– Знаешь, а я наверно пойду, – сказал Шура Фионов и уже собрался переступить через Пряник.
– Переложи на бордюр, – сказал Пряник, – а то еще кто наступит.
Шура понял, что снова попал в ловушку. Возьми он пряник в руки, как его отпустить? Это как котенка пожалеть, взять на руки. И чего? Тут уж он вцепится всеми своими коготками и мяукать жалобно нет, не перестанет.
– Шторм выкинул тебя на этот берег, и я не тот, кто может тебя подобрать.
There sandals for the Barefoot, there gathered from the gales.
Do the blue Havens by the hand lead the wandering sails.
– Вот именно.
– Да ладно, вали. Я же вижу, ты хороший человек. Плохой человек с Пряником разговаривать не стал бы. Но еще немножко. Расскажи еще что-нибудь. Я не так долго прожил на этом свете, чтобы обзавестись историями.
– Историю… – Шура Фионов судорожно искал слова, понимая, что это его шанс. Не находил ничего толкового. И чудесная мелодия, та песня, умолкла, и было понятно, что всё уже сказано, всё обещано и осталось только ждать. Но Пряник явно не собирался долго ждать. Тогда Шура решил повторить то, что пел голос, ну так. как сам понял:
На небесах уютно, там теплые носки,
и там любовь навечно и никакой тоски.
– Да… носки… – Шура Фионов что-то вспомнил, – было дело. Друзья как-то решили, на ночь глядя, отправиться в джазовый клуб. А я не поехал, потому что мое грязное и гнилое сердце уже устало от дневной суеты, хотело уже присесть, как-то поберечь себя. Была ужасная декабрьская оттепель, и по пути из клуба брат провалился по щиколотку в яму с водой, и тогда сестра расшнуровала ботинок, сняла теплый шерстяной носок со своей ноги и ему отдала. Потом сидели ночью в общаге, и брат пел балладу-экспромт. О носке.
Пока Шура рассказывал, то сам не заметил, что уже шагает по крутой лестнице, а навстречу спускаются какие-то богомольные женщины, крестятся, глядя на золотые луковицы собора. Шура быстро обошел их и, чуть задыхаясь, выбрался на автобусную остановку.
