– Ах, ты мой Геномик, ах ты моя лапочка... – Гена увидел, что лежит рядом с какой-то дамочкой, про которую он точно знал, что её зовут Каролина. Лежала она на удивление прямо, как бы по стойке смирно, и всей её одеждой было огромное белое боа, которое оплетало тело наподобие анаконды, правда мохнатой, как гусеница.
Гена Замзин представлял собой небольшое странное существо, как бы мальчика, но сложения крепкого, а голову его украшала шелковая седая шерстка и такая же серебристая чуть вьющаяся борода. Он лежал на правом боку, совершенно голый, и спина его уже начинала подмерзать. «Это я вспотел», – подумал Гена и пошарил по кровати в поисках простыни. Но не нащупал ни простыни, ни даже кровати.
– Гено… что? – спросил он, большей частью лишь для того, чтобы проверить, есть ли у него голос. Голос оказался мелодичный, но уже давший первую тещину.
– Извини, милый, – тут же откликнулась Каролина. – Глупо шучу. Ты знаешь, женщины в такие моменты резко глупеют, но это как раз то, что подделать труднее всего. Может быть, ты не заметил, но только что ты бросил в меня животворное семя мечты. Сегодня такой день, такой день! Я должна полежать тихо, чтобы оно как следует прижилось. Вот, я уже чувствую, как оно выпустило своей стебелек... Ох!
Гена нервно хихикнул. О мечте Каролины он имел самое смутное представление. Зато про свою мечту он знал достаточно. Собственно она и породила эту самую Каролину, это боа, постепенно расползавшееся в струистое теплое облако, и даже эту прохладу, которая делала его семена способными к прорастанию.
– Стратификация, вот как это называется, – сказал он сам того не желая.
– Ну, конечно, милый, ты был так холоден и так горяч. Целых три дня ты безучастно слушал, как лопается, разворачивается, раскрывается мой ночной бутон. Делал вид, будто он тебя совсем не интересует. Ты даже не мог его разглядеть, хотя изнемогал от нетерпения. Этот звук! Так расходится небесный свод, чтобы показать влажные шестеренки небесной механики. А теперь ты говоришь «стратификация», и я не только понимаю тебя, я тебя до сих пор чувствую. О! Теперь-то ты навсегда со мной. Я стала твоим горячим дыханием и твоими опаляющими словами. «Каролина», – ты повторял это слово тысячу лет, только чтобы лотос твоей мечты пророс в торфе моего чрева. Господи, что за бред я несу!
– А это мысль, – заметил Гена Замзин, – может на Корфу? Заселимся в деревеньке, белый домик, колонны… Рядом албанцы. Ты умеешь по-албански?
– Олбанский йезыг, – Каролина тоже повернулась на бок, кровать под ней скрипнула, одеяло прикрыло интересное. – Бедный Кронгауз, стоило ли писать этот самоучитель, чтобы потом пару десятков лет наблюдать, как вянет и сохнет его уродливый, но прекрасный цветок? Но наш цветок не погибнет, нет.
– Это который называется мечтой?
– Этим не шутят. Он не называется, он и есть мечта. Ты же понимаешь, что нам просто негде жить, кроме как в ней? А Корфу – это хорошо.
– Помнится, когда наш самолет заходил на посадку, то было непонятно, то ли мы садимся на палубу авианосца, то ли собираемся протаранить белый пароход, стоявший у причала прямо по курсу. Только чуть-чуть протянуть над черепичными крышами, и ты уже божественный ветер. А так нормально. Море синее, небо синее, папа сильный, а мама красивая. Ты, кстати, в самом деле, красивая.
Но вместо того, чтобы кровать стала обратно расплываться облаком, направляясь в своих метаморфозах к шипучей пене прибоя, она стала еще конкретней. Довольно узкая, с ложбинкой. Раскладной диван что ли? Каролина повернулась к нему попой, свернулась в позе эмбриона, и скоро Гена услышал её размеренное дыхание. Она спала. А Гена всё лежал на своем правом боку, прижавшись липкому телу, обняв левой рукой. Рука давно затекла, но он не решался её убрать, и это было так же неудобно, как дожидаться звука или слушать песню на автореверсе. Никак не заснуть. Сквозь закрытые глаза пробивался свет. Уже утро? Гена в надежде открыл глаза, но увидел над головой горящую лампу. Забыл выключить? Блин! Щелкнул выключателем и снова попытался заснуть. Каролина чуть шевельнулась, закинула руку за спину и провела, поискала. Гена поспешил ей помочь, но – бдзынь! Его тонкая лапка ударилась о холодную хитиновую пластину так называемого живота.
Да и разве это жизнь? Гена снова попытался заснуть, но память о звуке тревожила, это ощущение было похоже на зуд. Надо было что-то делать, но что? Каролина снова спала, но в принципе поговорить с ней можно было и без её участия.
Как талый снег бежит ручьями
под горку в блеске и грязи,
так мы полночными речами
растопим лед. Вообрази
что мы – вода, оживший студень,
рабы у праздников и буден,
теперь свободны, календарь
не запакует в свой янтарь.
Земля назад растреплет пряжу,
мотала что за кругом круг,
и пуля возвратится вдруг
обратно под курок лепажу.
Термодинамики закон,
теперь для нас не писан он.
Каролина глубоко вздохнула, замерла и перевернулась на другой бок. Рука её упала, коснувшись кончиками пальцев лба Гены.
Весна уже не по карману –
растрачен наш кредит чудес,
я королевою не стану,
быть может, кто-то из принцесс…
Ручей бежит, смывает мусор,
то из чего лепила муза
стихи, картины, плач и смех,
и неожиданный успех.
Земля теперь не наш корабль,
что по спирали мимо звезд.
По грунтовой за триста верст,
где чернозем, постель для грабель.
Улыбка, поцелуй во сне –
в воображаемой весне.
Гена вспомнил, как он мучительно прислушивался к своему сердцу, как это неровное биение заслоняло ему жизнь, но в итоге оказалось, что и была она. Просто вот такая.
Теперь уже не сердца стук,
а этот одиночный звук.