– А становятся ли писатели лучше, если их гнать, прессовать, запрещать и не признавать?
– Любая логика «давайте сделаем человеку плохо, чтобы нам было хорошо», кажется мне преступной, – и неважно, как расшифровывается это «хорошо»: «чтобы у нас была великая русская литература» или «чтобы он не смел гнать на нашу великую власть». Ничто не стоит человеческого страдания. Ну и, если уж на то пошло, шедевры возникают и в самые вегетарианские времена, и в самые тяжелые.
Какая-то странная постановка вопроса. Будто это, в самом деле, возможно – создать такие условия, чтобы гарантировано появилась «великая русская литература». Да хоть один хороший текст. Или картина. Нет таких кнопок, не на что жать.
Но про роль страдания, как необходимого условия создания чего-то стоящего в искусстве, это вопрос не праздный. И как минимум тут есть две крайности. Комфорт не может ничего родить – это будет просто неинтересно. А если не в жизни, а лишь в книге (например) возникают конфликты, опасности, беды и всякие приключения и истории, то их невозможно адекватно описать. Нет опыта. Но в тоже время и под пыткой ничего не напишешь. Так что края вот такие, и возможность лежит где-то между.
Подозреваю, что советский кинематограф стал вот таким именно потому, что режиссеров гнобили, фильмы резами и запрещали.Многое было загублено, многое вообще не появилось, но то, что все-таки появилось, было особенным. И, как мне кажется, ценным. И никак иначе оно появиться не могло. Как из графита можно сделать алмаз лишь основательно его «помучив». Литературе в этом смысле повезло меньше. Она оказалась более нежным цветком. Хотя вроде бы писать в стол возможно, а снять кино ну никак… странно. Но вот в ситуации когда давят и запрещают выстояло самое, казалось, уязвимое искусство – кинематограф. Наверно это что-то говорит о его сути.