«... В этом смысле показателен французский философ Андре Глюксман, написавший книгу «Одиннадцатая заповедь». Одиннадцатая заповедь, по Глюксману, состоит в следующем: человек должен помнить, что ему соприродно зло. И поэтому никогда не стоит затевать ничего хорошего, потому что во все хорошее он внесет свое зло, и у нас будет очередная утопия, очередной тоталитаризм и так далее. Когда мне довелось встретиться с Глюксманом, я спросила его: «А не кажется ли вам, что эта одиннадцатая заповедь избыточна?» Он удивился. Я сказала: «Ведь если бы это не было известно, не нужно было бы давать все десять заповедей: «не убий», «не укради» и т.д.: зачем человеку, у которого нет дурного внутри, запрещать такие вещи? Он и сам их не захочет». Глюксман засмеялся и сказал, что моя критика довольно деликатна: один раввин ему просто сказал, что он считает себя Господом Богом, который дает новые заповеди.
...
Это, пожалуй, и есть тот урок, который смогли извлечь западные мыслители, пытавшиеся понять, что произошло в двадцатом веке: признание какой-то фундаментальной недоброкачественности человека и падшести мира... Одна знакомая мне поэтесса из Израиля, выслушав мой рассказ про Глюксмана, заметила: «А я бы предложила другую одиннадцатую заповедь: «Помни, что в тебе есть что-то хорошее»». Я думаю, что эта заповедь выглядела бы сейчас гораздо оригинальнее.
...
Я хотела бы уточнить одну вещь: что я, собственно, имею в виду, говоря о посредственности, о том, что называли «маленьким» или «простым» человеком, чтобы избежать легко предсказуемых обвинений в элитаризме, высокомерии и т.п.. Посредственностью, которая составляет социальную опасность, я отнюдь не называю человека, у которого нет каких-то специальных дарований – совершенно не это. Я называю так человека паники, панического человека; человека, у которого господствующим отношением к жизни является страх и желание построить защитные крепости на каждом месте.
Русское слово «посредственный» по своей морфологии позволяет понять его по-разному: посредственный как нечто посредине, ни то ни се – или иначе: как человека, которому необходима опосредованность, который воспринимает все только через готовые, опосредованные формы: он не может перенести прямого неопосредованного, непосредственного отношения с миром. Вот такого человека и стали прославлять, называя его золотой серединой, которая спасет нас от опасных крайностей.
Мне крайне обидно за Аристотеля, который в своей «золотой середине» никак не предполагал посредственности, он бы никогда не связал ее с таким благородным металлом. Аристотелевская «середина» – очень радикальная вещь: она заключается в равном отстранении от двух противоположных пороков, но в этой сложной пропорции всегда есть блеск и мужество. Впрочем, не один Аристотель пострадал и обтрепался, попав в развязный журналистский дискурс».
Желание
строить крепости,
окружать рвами.
Запасаться провизией
по самое не могу.
А не брести на воле
с котомкою за плечами
оставляя теплые живые следы
на колком
снегу.
Пропускать действительность,
этот мир божий,
через поляризационный
фильтр,
чтобы по капле,
по капле –
но все же
набирать в сутки
живительной влаги
литр.
И вот какой-нибудь
Акакий
работу превращает
в ряды каллиграфией причесанных слов,
или
Кихот, в панцирь забравшись,
наловил туда же
нежных сердец материи
и теперь бережет
улов.
Или принц на своей планете
поливает любимую
и стережет закат,
а как пустился в дорогу,
то быстро одумался
и все остальное
загнал
под кат.
Должно быть что-то –
улыбка разбойничья,
желание всё под себя подмять,
чтобы уж если середина,
то непременно из золота,
да такая, увесистая,
чтоб сразу и не
поднять.
Или хрустальные сферы, их музыка,
а не точки, сигналящие из пустоты,
о том если и сделаны для человека,
то человека не узкого,
и человек этот явно не ты.
Так что сиди,
начищай панцирь,
прячь барашка в воображаемый коробок,
мечтай о шинели,
чтоб свежий ветер
не задувал сквозь дыры,
не леденил бок.
Листья кружатся осенние в панике,
хотя чего –
они уж давно мертвы.
Но и лежащие смирно,
прижавшись к стенам бордюра,
за рвами луж,
не избегнут
своей
метлы.